Амин – первый этнический чеченец, публично под своим именем заявивший о пытках, до него об этом рассказывал лишь уроженец Омской области Максим Лапунов.
Впрочем, уголовного дела по его заявлению так и не завели. Другие пострадавшие, бежавшие из Чечни, общались с журналистами только при условии полной анонимности: боялись как за себя, так и за оставшихся в Чечне родных, пишет Радио Свобода.
– У меня есть мама, отца нету. Это всё последствия войны. Он после войны уже… Ушёл. Когда мне 13 лет было. У нас большая семья, нас семеро, я самый младший из братьев. После меня младшая сестра ещё. Мама после войны занималась стройками, ремонтами и домохозяйством. Я вместе с мамой восстанавливал послевоенную Чечню. Работали на стройке: строили и дома, и пятиэтажные здания, много чего.
Потом я закончил профессиональное училище №26 – на парикмахера.
Я им кричал в тюрьме, что я хороший человек, перестаньте меня бить. И даже тогда не переставали
Я закончил с красным дипломом, меня обожали мои преподаватели. Я был успешным парикмахером в Грозном, все меня знали. Ко мне даже студенты приходили на экскурсии в мой салон. Я был примером "хорошего мальчика". Я им кричал в тюрьме, что я хороший человек, перестаньте меня бить. И даже тогда не переставали.
Я был тем, кто присматривал за своей семьёй последние 6–7 лет. Я получил работу, хорошую работу. И мы держались. Братья тоже работали, но сейчас они оба потеряли работу.
– Как вообще жилось геям в Чечне до того, как на них начали охотиться?
– Раньше можно было жить там. Мы встречались на квартирах, тусили, могли встречаться в парках – гей-молодёжь.
– А как знакомиться, как друзей искать?
– Я никогда не сидел в "Хорнете" [приложение для гей-знакомств], у меня чаще получались реальные знакомства или в других соцсетях.
– Родители знали?
– Нет, конечно. Может, когда-то они подозревали, но вот так прямо нет.
– Как ты вообще рос с осознанием того, что ты гей?
– Это связано больше с чувством вины. Ты растёшь и ты слышишь, что гей – это плохо, что бог не любит геев. Будучи ребёнком я, может, не так держал это в себе, не понимал, что надо держать, но потом [научился]. Это боязнь того, что это как-то отразится на чести твоей семьи, потому что это всё так важно, оказывается. Но нет, важнее твоя личность, которая страдает всю жизнь.
Я был одним из первых чеченских парней, которые пошли в парикмахеры
– Молодой человек был у тебя?
– Нет. В глубине души я всегда хотел любить и быть любимым, но для меня это там не казалось реальным.
– Как родные отнеслись к выбору профессии?
– Я вырос в центре Грозного, у нас в соседях жили русские, казахи, много кто. И эта интернациональность немного разбавляла, не было чисто чеченского [уклада]. Как-то было свободно. Я был одним из первых чеченских парней, которые пошли в парикмахеры. На курсе были одни девушки и только 4 парня. Они [общество] пытаются удержать новое поколение в старых [традициях], но мы всё равно вот так шли и делали [что нам хотелось].
– То есть проблема не в чеченском обществе, а не в Рамзане Кадырове?
– Конечно. Людям после войны даже не дали расслабиться.
– Ты не боялся, что могут забрать? Ходили же разговоры об этом даже до шума в прессе.
– Я дважды уезжал в Москву, но приезжал обратно. Я был мужчиной, который присматривал за своей семьёй, я был помощником мамы, у меня у одного была хорошая работа. Я возвращался каждый раз, потому что был нужен семье. Ну, так надо по-чеченски... Теперь уже не надо.
Тюрьма в Цоци-Юрте
– Был март 2017 года. Хороший солнечный день, я работал. Я захожу в свой кабинет, и к нам в салон заходит военный. У меня мурашки по спине пробежали – страх. Я своей клиентке сказал сидеть на месте, не двигаться, открыл дверь и пошёл им навстречу. Они спросили моё имя, я ответил. Они взяли мой паспорт, телефон, записали пароль на бумажку и приклеили на телефон, наручники надели, вывели на улицу. Их трое было, там в машине ещё был парень. Одеты были в камуфляж – болотно-зелёная военная форма. Одна женщина, которая со мной работала, встала, чтобы сказать что-то, они напугали её и усадили на место.
Они меня вывели на улицу, там куча студентов идёт с соседних улиц, рядом с нами Нефтяной институт и колледж, где я учился. Меня прямо при всех суют в багажник Нивы.
Они достали чёрную коробку, на ней было написано "детектор лжи". Это они так шутили – это был аппарат, который выпускает ток
Они отвезли меня в Цоци-Юрт. Там было что-то вроде складов возле реки, сейчас, по-моему, этого места больше не существует. Багажник открылся, и они начали меня бить и бить, бить и бить, и называть всякими унизительными словами. Они завели меня в комнату, там их ещё больше было. Они сказали: "О, ещё один голубок". Они меня ждали. Они готовые были, они налетели на меня, начали бить, бить. Достали пластиковые водопроводные трубы, начали меня этими трубами бить. Они требовали имена [других геев], но я не мог им дать имена. Тот [парень], с которым мы за пару дней до этого встречались, он им дал моё имя, а другие все уже уехали [из Чечни].
Они достали чёрную коробку, на ней было написано "детектор лжи".
Это они так шутили – это был аппарат, который выпускает ток. Присоединили мне провода на мизинцы, стали пускать ток. Я горел, мне было так жарко, я молил их: "Ради бога, остановитесь", они говорили: "Ты не заслуживаешь произносить имя бога, пока мы тебя пытаем. Будешь произносить имя бога, я тебя буду крутить током".
Они очень долго меня били, смеялись, издевались, орали, спрашивали всякие непристойные вещи. Я был геем, но я даже этих вещей не делал и не знал, а они всё знали и меня спрашивали об этих вещах. У них вообще понятие о геях было, что ты постоянно занимаешься сексом, и причём непристойно. А я был обычным парнем и вообще это всё не понимал.
– Как это: непристойно занимаешься сексом?
– Я имею в виду их восприятие геев: что ты живёшь только сексом. Они спрашивали меня про секс, как я им занимаюсь, хорошо это или нет. Я не знаю, зачем они пытали и эти детали спрашивали.
Он ставит этот пистолет, я чувствую, мне прямо на лоб и говорит: "Это твои последние секунды"
Потом один зарядил пистолет, засунул мне его в рот. Потом вытащил, сказал:
"Поставьте его к стене, сейчас я его пристрелю". Они сняли с меня обувь и поставили к стене, надели мешок на голову, он сразу прилип к лицу от того, что я вспотел. Я стою возле стены, и они продолжают меня бить пластиковыми трубами, он ставит этот пистолет, я чувствую, мне прямо на лоб и говорит: "Это твои последние секунды". В этот момент моя душа ушла в пятки и спряталась там, и вот только сейчас немножко начала выходить. У меня начали кровоточить кисти от наручников, и я испачкал стену за спиной. Они остановились, когда увидели эту стену, красную от крови.
– А в телефоне твоём что? Компрометирующая переписка?
– В телефоне ничего не было. Ничего они не нашли. Они просто привели меня туда со слов кого-то, кто видел меня на квартире. Но я сразу им сам сказал, что я гей. Вообще, они сначала пытались мне приписать наркотики. Они работают в основном с ребятами, которые употребляют наркотики, и они по своей схеме то же самое начали делать с геями. Они со всеми это делают. Это единственная чеченская мера воспитания – бить вот так вот людей.
Потом они закинули меня в комнату с железной дверью без окон. Там уже были ребята. Они сказали: "Занимай тот угол, это для таких, как ты". Нам выделили маленькую часть. А остальные были натуралы, которые за наркотики туда попали, в основном за "Лирику" (разрешённый в России, но де-факто запрещённый в Чечне противоэпилептический и обезболивающий препарат. – РС).
– Как гетеросексуалы к вам относились?
– Некоторые относились очень даже толерантно, делились едой, могли сказать хоть что-то. Поначалу всем было дико. И первая реакция на нас была дикая. А потом даже те менты, которые нас били, даже они поняли – за что они нас бьют? За секс, который мы имеем где-то там у себя редко и тайно?
Мы спали, как селёдки, на полу, скрестив ноги. Это было единственное тепло, которое мы получали, – друг от друга
– Сколько там человек содержалось и сколько из них геев?
– Каждый день и каждую ночь там число людей менялось. Если кого-то поймали, он сдаёт ещё кого-то и он может выйти оттуда. Друг мог сдать друга, с которым он кайфовал вчера, и мог выйти, пока того обработают. А у геев тоже просили имена, чем у тебя их больше, тем больше над тобой работали. Если не даёшь, точно так же тебя пытали до того момента, пока ты не устанешь. В одну ночь нас было 30 с чем-то. В другую ночь могло быть 20 с чем-то.
– А комната большая?
– 2х4 метра где-то. Мы спали, как селёдки, на полу, скрестив ноги. Это было единственное тепло, которое мы получали, – друг от друга. Эти запахи... Мы не купались, мы не чистили зубы. Я просыпался от того, что был мокрый [от пота]. Кислород в комнату не поступал, пока они дверь не откроют, а они открывали её под утро, когда самый холодный промежуток времени, и вот этот холод пробегал, и ты мокрый лежишь на полу.
С нами как с рабами обращались. Мы машины мыли на улице, именно мы, геи. Я босиком ходил по реке, вылавливал оттуда мусор. За кого они меня принимали? Я был парнем, который буквально несколько дней назад стоял в салоне, работал, делал счастливыми, красивыми женщин. С моего кресла, наверное, девушки за них замуж выходили. Я не мог понять, зачем они это всё делают, почему чеченец пытает меня, хорошего парня, студента. Я пережил войну, я видел этот военный голод, этот страх, я в процветающую республику вносил свой вклад, почему чеченец бьёт чеченца и пытает током?
– Чем вас кормили?
– Ничем нас не кормили. Единственное доступное было – шланг с водой на улице.
Первые три дня мне не хотелось есть. После того момента с пистолетом во мне что-то умерло, у меня всё внутри остановилось, остановился желудок, я даже воду пить не мог. Мы боялись пить воду, когда шли спать, потому что туалета не было и потому что знали, что от тока [от пыток током] можно описаться, поэтому мы не ели и не пили. Ты не думал о еде, ты не думал ни о чём, ты думал только, чтобы никто не позвал твоё имя. Они могли тебя забрать в три часа ночи, утром, могли днём, когда угодно могли забрать.
– Пытали каждый день?
– Да, каждый день.
– А с туалетом что?
– Туалет был на улице. Он был доступен, только когда кто-то придёт проводить, и он бывал доступен 5 раз в день, когда нужно было помолиться. Старались не есть, не пить, чтобы не ходить [лишний раз] в туалет, чтобы не привлечь внимание, пока ты идёшь через этот двор, где ты мог получить и пинок под зад, и оскорбление.
– Так ты, получается, две недели без еды провёл?
– Мама через неделю принесла еду. Я поначалу хотел скрыть от неё, что я там, но она каким-то образом узнала и добилась, чтобы мне передали еду. В Цоци-Юрте все знали, где пытали людей. Это было не сложно найти. Еду мы делили между собой, потому что кому-то могли вообще не принести еды из-за того, что он гей: родственники стеснялись.
Они просили родных смыть позор. Не знаю, как можно смыть позор, кроме как убить человека
И в последние дни женщины, которые там в столовой работали, сварили макароны и нам принесли, это единственный раз, когда в этом дворе нам дали еду. Мне и ещё двум парням, которые постоянно там работали: нас как рабочих там использовали: построить это, убрать то.
"Я не позор"
– В последний день нас было человек 17, когда собрали контакты родных и сказали, что отпустят геев. Позвали моих братьев – звали мужчин, которые представляют род, – увезли нас в соседнее село, собрали в зал, поставили у стены: "Вот, они все геи, это наш позор". Мы стояли, опустив глаза, наши семьи – опустив глаза, им стыдно, нам стыдно, мне казалось, что я под землю провалюсь.
Они просили родных смыть позор. Не знаю, как можно смыть позор, кроме как убить человека. Они просили смыть позор. Да нет, я не позор, я хороший парень!
– Как братья отреагировали?
– Мои братья немного были смущены тем, что произошло, что они узнали, что я гей.
Между нами повисло молчание. Не знаю, как это сказать, это было во мне, внутри, я чувствовал, что я им сделал что-то плохое. Сейчас я уже думаю по-другому. Они привезли меня домой, искупали, уложили в постель, я им показал синяки, моё тело всё было синее, они били по одному месту – по попе, и это всё было синее, плечо было синее, пальцы были синие, шрамы от наручников.
Я приехал с паранойей, я пять дней не мог спать, я спал днём, пока моя мама не спит и присматривает за мной. Потом я сбежал в Москву, а потом оттуда в Питер.
– Мама легко отпустила тебя?
– Они все пытались меня остановить, говорили, что всё будет хорошо, но я знал, что не будет, особенно для меня. Моя семья, я знаю, что они меня любят и принимают и будут любить.
– Почему в Москве не остался?
– Мне казалась, что там много чеченцев, которые меня знают, а я хотел спрятаться подальше. И я подумал, что это будет Питер, в котором я никогда не был. Я уехал к другу в конце марта, а 1 апреля вышла статья ["Новой газеты"]. Мне было страшно, но я всё равно к ним [в Российскую ЛГБТ-сеть] обратился, они мне помогли с шелтером, с едой, помогли в Канаду переехать.
– И как в Канаде?
– Канада – красивое место. Я здесь живу наилучшую жизнь, которую я мог бы жить. Я молодой парень, полный амбиций, свободы выбора. Я учу английский. Я много чего сделал за два года, которые я здесь провёл. Я делился этой историей, я дважды побывал в Вашингтоне, в Белом доме, в Нью-Йорке, я успел поездить по другим городам, на разных вечерах благотворительных выступал со своей историей. И я уже два года помогаю спасать таких ребят, как я.
– Не боишься, что интервью будет иметь негативные последствия для твоих родных?
– Я думаю, что будет иметь, я знаю, что уже есть последствия. Но я знаю, что если ничего сейчас не делать и молчать, то подрастающее поколение останется во всём этом. Всё ради нашего будущего и их будущего. Они, может, не полностью понимают, что происходит вокруг.
Я был в Нью-Йорке на гей-прайде, мы шли в колонне. Я – парень, который никогда не выезжал из Чечни. Я не знал, что такое гей-прайд. И только когда я приехал, я узнал, что ты празднуешь себя, гордость – как бы ты гордишься свей личностью. Я наслаждался, я танцевал, я много-много танцевал… И тогда я решил открыть лицо, быть открытым всему миру.
– Будешь писать заявление в российские органы?
– Я ещё об этом не думал. Ты первый, кто мне задал этот вопрос.
Автор:Сергей Хазов-Кассиа
